Дмитрий Королёв

23 ноября 2008

БУТМАН

  • Джазом по голодомору

В четверг, вечером, когда город сумбурно готовился к сомнительному торжеству голодомора, я лишь изредка обращал внимание на то, как спешно билл-борды с рекламой заклеиваются чем-то патетическим: дело в том, что я, спускаясь по Прорезной к Октябрьскому дворцу, торопился на концерт Бутмана и на ходу листал распечатку о том, кто же, собственно говоря, он такой.

«Игорь Бутман, – запоминал я, – джазмен. В совершенстве владеет саксофоном. Родился в Ленинграде. Рекомендует себя как самый успешный музыкант экс-СССР. Играл для Абдулова в «Бременских музыкантах», для Путина с Клинтоном – в Кремле. Компакт-диски называет пластинками».

«Надо же, – думал я, вспоминая старый анекдот, – папа Бутман, мама Бутман, брат Бутман... Один родился в Ленинграде, другой где-нибудь в Куйбышеве... Как же всё-таки удивительно, что они встретились!»

Сам я, как свойственно всем очень занятным людям и творческим натурам, на встречу немного опоздал, но, конечно же, моя компаньонка пришла ещё позже, так что я сунул распечатку в портфель и решил посмотреть, как приготовления к завтрашнему торжеству отражаются на лицах прохожих. Мои наблюдения были неутешительны. Если бы местный пан президент стоял тут, рядом со мной, под колоннами Октябрьского дворца, переодевшись для конспирации в пролетарские джинсы и свитер, и ожидал увидеть на лицах честных граждан траурную маску скорби, то он бы жестоко ошибся: народ, эта опора демократии, предательски сиял широкими, по-обамовски яркими улыбками.

Когда мы уже заходили внутрь, кто-то – видимо, из гостей нашего города, – произнёс: – А, так это же киевский Смольный...

Ну, Смольный, не Смольный, но всё ж дворец, так что мне, застигнутому концертом врасплох, было несколько неловко из-за того, что по мраморным полам и ковровым дорожкам мне приходилось ступать в кроссовках. Я как будто на мгновение перенёсся в студенческие годы, когда, проходя чуть ли не в кирзовых сапогах по фойе аналогичного заведения мимо дамы в вечернем платье и кавалера во фраке, услышал задумчивое: «Да, публика здесь попроще». Но тогда я сидел на балконе, а сейчас – во втором ряду, и тогда на сцене с невероятной скоростью, как из пулемёта системы «Максим», выстреливал в зал свои монологи Михаил Жванецкий, а сейчас на сцене никого не было. Музыканты задерживались.

Они появились через двадцать минут. Причина опоздания была явственно обозначена на лице контрабасиста, предпочитающего традиционные жидкие формы заменителей творческой фантазии.

К стыду своему, я не очень разбираюсь в музыке, а что касается данного конкретного случая, то даже признался своей спутнице, что, вообще-то, когда встречал в телевизоре передачу «35 минут джаза», то всегда переключал канал. Она заметила, что, кстати, работает на этом канале. Ну, и билеты нам достались оттуда же.

Как бы там ни было, лёгкое, едва уловимое чувство джаза во мне начало возникать, когда руководитель коллектива объявил, что сейчас прозвучит «композиция Юрия Левензона под шуточным названием «Опять за старое», написанная нетвёрдой рукой в стиле его босса». Так что когда пришла очередь «всемирно известной композиции "Опавшие листья"» того же автора, и в воздухе закружились пожелтевшие обрывки знакомых мелодий, я стал понимающе кивать головой.

Тут я заметил, что точно также, только гораздо экспрессивней, себя ведут двое откровенных ценителей джаза, сидящих перед нами. Они часто аплодировали и кричали «браво», кивали друг другу и восхищённо улыбались. Несмотря на различные физиономические типы, было в их лицах что-то общее, профессиональное. Наблюдать за ними было ничуть не менее интересно, чем за сценой.

Однако в музыку я погрузился не до конца.

– А знаешь, что пианист – очень хороший музыкант?

– Это почему?

– Потому что вот смотри: Игорь Бутман, Юрий Левензон, Эдуард Зизак, Виталий Соломонов. Чувствуешь? Если бы Воронин плохо играл, его бы в такую плотную компанию не взяли.

– Да, точно. Только он не Воронин, а Баронин.

Вообще-то, у всех музыкантов, кроме трубача Левензона, были сугубо славянские черты лица, не говоря уже о манере держать себя на сцене контрабасиста Соломонова. Он стоял пошатываясь и почти не открывая глаз.

– А знаешь, почему контрабасисту не дают играть соло?

– Почему?

– Потому что если он начнёт играть соло, то обязательно упадёт.

И тут случилось невероятное: музыканты расступились, и в полном одиночестве зазвучал контрабас. Публика замерла, и весьма продолжительное время будто чего-то ждала. Соломонов бегал пальцами по струнам, не сбиваясь, но с трудом держась на ногах и покачиваясь вместе со своим инструментом. Из глубины зала иногда раздавались нервные смешки; музыканты смотрели на коллегу с интересом. К чести последнего, он не только сыграл без изъянов, но ещё и ни разу не упал. Я даже крикнул ему «браво».

В перерыве мы пошли дышать воздухом, а ценители джаза с первого ряда уверенно направились к буфету. Разумеется, к началу второго отделения они опоздали.

То ли потому, что во мне окончательно пробудилось понимание джаза, то ли потому, что музыканты стали играть более или менее известные мелодии, происходящее мне начало нравиться, и даже очень, и через некоторое время я сказал: да, такой джаз нам подходит. А вот специалисты с первого ряда, вернувшись на свои места, больше заинтересовались фотографом, который принялся сновать перед ними в поисках наилучшей позиции. Он был бородат и носил очень длинные волосы, стянутые резинками в двух местах. В момент, когда солировал барабанщик, один из специалистов приподнял хвост фотографа за нижнюю резинку и при помощи жестов показал своему коллеге: нет, такой джаз нам не нужен.

Тут у моей спутницы зазвонил телефон; она сказала, что на это нельзя не ответить, и вышла. Когда она вернулась, то пояснила:

– Голодомор достал меня и здесь: надо убирать из эфира любые развлекательные сюжеты. И это притом, что у нас весь канал – развлекательный.

Зал втянулся. Соломонов посвежел и расцветал на глазах. Поскольку аппаратура была настроена не очень хорошо, Бутман иногда показывал невидимому оператору, что нужно увеличить либо уменьшить громкость. Публика считала, что он обращается к ней, и отзывалась бурными аплодисментами. Таким образом, он дирижировал и музыкантами, и публикой. Разве что с оператором получалось не очень.

Наконец, очередь дошла до гвоздя программы. Бутман объявил, что следующая композиция – самая быстрая, которую он только может посчитать, и принялся безудержно дуть в саксофон, клацая по его кнопкам так, что мне это было отчётливо слышно. В этом было столько экспрессии, что я понял Билла Клинтона, который говорил, что не слышал лучшей игры на саксофоне вживую.

Из саксофона извергались потоки звуков, на сцене бурлила жизнь! Иногда её становилось так много, что в моменты, когда звучали особо низкие басы, я невольно думал, что ровно такие же звуки раздаются на соревнованиях штангистов-тяжеловесов. Но тут, конечно, все претензии к оператору.

Бутману подарили розу. Музыканты были тронуты, а Левензон даже утёр слезу.

Люди начали вставать, но ценители джаза с первого ряда со знанием дела крикнули «бис», музыканты ответили ещё одной композицией, и, что бы там кто ни говорил, некоторое время публика аплодировала стоя.