Дмитрий Королёв

ВТОРАЯ КНИГА

ВОЗРОЖДЕНЦЫ

Он сошёл с трапа самолёта и сделал несколько шагов. Солнце, которое ещё совсем недавно обжигало и слепило, загоняло в укрытия из кирпича, занавесок или просто плотного загара, теперь, будто старинный приятель, с которым не виделись лет сто, обдало его дыханием, хранящим дразнящие запахи прошлого, радостно и тепло обняло за плечи и жестом пригласило шагать смелее. Не узнать этого человека, длинными белыми волосами так похожего на одного шоумена и так отличающегося от него же плотной чёрной щетиной, было невозможно. Добро пожаловать, г-н Сикорский, родина ждёт... Он глотал прохладный воздух и улыбался, а тёплое солнце, ласковое, в отличие от своих уж слишком горячих южных родственников, влекло и манило, весело заглядывало в тёмные стёкла его очков и сопровождало до самого дома.

Бросив багаж посреди квартиры, без разбора сунув шмотки в стиральную машину, Андрей смыл дорожную пыль контрастным душем, ритмично булькая себе под нос один из любимейших боевых маршей, затем облачился в одежду, дожидавшуюся своего хозяина с докомандировочных времён, и наперегонки с минутной стрелкой отправился на работу. Город ему улыбался, девушки вскидывали ресницы, голуби и воробьи подпевали. Что может быть лучше, чем когда ты кому-то нужен и тебе этого, к тому же, хочется?.. Простите, девушки, сейчас не до вас; входные двери блестят и сверкают, охранники встречают сдержанными знаками уважения; вот и офис. Ещё шаг, и г-н Сикорской, до сего момента пребывавший в феерическом облаке света, попадает в полумрак реальности.

Перед камерой слежения никто не проходит бесследно. Он был замечен специальным человеком и незамедлительно вызван к тому, кто выше нас, усажен посреди большого кабинета и одарен весьма дорогостоящим, и потому чрезвычайно ценным вниманием. Г-н Сикорский – мастер говорить о своих успехах, и потому его увлечённый рассказ о невероятно сложных задачах, которые удалось решить только благодаря его находчивости и проницательности, был выслушан со всей возможной снисходительностью, но потом... – Хорошо, – сказали ему, – очень хорошо; не забудь составить об этом отчёт. На этом наше сотрудничество заканчивается, – голос внезапно очерствел. – Ты уволен. Решение принято. Загляни к Ленинградцеву, пройди формальности. Получаса тебе должно хватить.

После того, как бывший командировочный отправился по указанному, не слишком далёкому адресу, вяло ругался с Ленинградцевым и, наконец, вышел из офиса вон, его голова казалась втянутой в плечи так, будто над ней громыхали ненаблюдаемые посторонним глазом грозовые тучи. Слабые смешные люди, попадающие в такую глупую ситуацию, периодически забавляют нас до тех пор, пока однажды на их месте не оказывается мы сами, и тогда отчего-то сразу делается совсем не смешно... За его спиной захлопнулась дверь, и он медленно спустился по ступенькам, на ходу непроизвольным жестом ослабляя узел несуществующего галстука. Он хватал воздух, как рыба, выброшенная на берег силами, которым до неё нет никакого дела. Небо и не думало хмуриться, солнце не отвернуло свой лик, тьма не сгустилась. Природа пребывала в совершеннейшем равнодушии, и от этого было обидно вдвойне. Вы никому не интересны, г-н Сикорский, извольте исчезнуть.

И действительно, он пропал почти до самого конца дня, да так, что, можно сказать, практически и не существовал – или, если угодно, мысленно пребывал в местах настолько далёких, что его тело, отправившееся в бесцельное путешествие по городу, по барам и пабам, функционировало вполне автономно. Как в полуденном сне, оно погружалось в круговерть знакомых мест и незнакомых лиц, не теряя, всё же, смутного намерения вернуться; проносились мимо официанты и прохожие, милиционеры и манекены; какой-то нелепый мальчик с мерзкой бородкой уговаривал обязательно прийти на содержательный разговор с ирландским проповедником. Давно пора, говорил он, разобрать нагромождения застарелых истин, как разбирают карточный домик, избавиться от этих вавилонских башен... Когда молодой пошатывающийся организм сумел отворить входную дверь в апартаменты г-на Сикорского, он с ухмылкой обернулся и сказал в пустоту коридора: – Девочки, я обычно питаюсь в ресторанах, поэтому никакой еды у меня дома нет. – Впоследствии он обнаружил себя дома, свернувшимся на диване калачиком.

Приводя себя в чувство холодным душем, он бессвязно бормотал: ну хорошо, если всё против меня – значит, я таки чего-то да стою... значит, мы ещё поборемся за место под солнцем... Вытерев полотенцем остатки дня, сменив одежду и вспомнив о домашнем хозяйстве, он обнаружил, что в довершение ко всему вещи, отправленные утром в стирку вместе с недавно купленной малиновой рубашкой, добавили к своей окраске разной степени яркости и гнусности совершенно не свойственный им отлив: так, носки, бывшие когда-то серыми, приобрели весёленький оттенок земляничного сока, а холщовая сумка для деловых походов стала розовой, как щёчки младенца. Ничего, сказал он себе, нас бьют – а мы крепчаем... После чего принялся разбирать вещи, и среди сувениров и газет заметил слегка потёртую визитку. Поднял её и долго, тщательно изучал. Позвонил, с интересом послушал автоответчик. Затем несколько раз прошёлся из угла в угол, потирая подбородок, посмотрел в окно, взглянул на часы – и засобирался на выход.

Крепки и высоки стены Выдубецкого монастыря. За ними в былые годы могли укрыться и местные монахи, и окрестные жители; но сейчас половецких набегов ждать нечего, и старые стены дают мирное пристанище некоторым никак не связанным ни с торжеством православия, ни с охраной рубежей Святой Руси, но, очевидно, вполне богоугодным предприятиям. Да, сегодня везде и всё условно, всё и всюду перемешалось; давно уж рыцари тьмы и света собираются за общим столом, пьют хмельное пиво и рассказывают друг другу анекдоты; горнее и дольнее успешно сотрудничают к обоюдной выгоде, и все, кому интересно, об этом знают. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы здесь наблюдаем и прожжённого атеиста Альтера, и Ленинградцева, испытывающего труднообъяснимую тягу к кабалистике, о чём он не говорит никому, ни при каких обстоятельствах. Они сидят посреди собрания клуба возрожденцев и под монотонную речь докладчика, который будто вознамерился вогнать слушателей в сон, тихо развлекаются разговором.

– Понимаешь, – увлечённо шепчет Ленинградцев, – не нужно замахиваться на "дерзкие, амбициозные проекты", этого народу не надо. Лучше обойтись без дорогостоящего оборудования, персонала, помещения. Издательство или, лучше сказать, агентство, должно быть малобюджетным или, ещё лучше, почти совсем безбюджетным... – В комнате довольно много народу, слышен размеренный и лёгкий шум переговаривающихся людей, о чём-то важном распространяется докладчик – "история внедрения современных идеологем в исторический материал и связанная с этим проблема достоверного существования исторического материала как такового" – но всё это Ленинградцеву нисколько не мешает. – Я наметил два направления. Первое – собственно публикаторский проект для молодых талантливых авторов. Этот рынок совсем не освоен, я проверял. Тысячи, десятки тысяч разной степени писучести МТА, и у каждого – своя первая книга, которую, конечно же, очень, очень хочется видеть в напечатанном виде – а тут как раз мы. Остаётся додумать, чем бы мы могли им помочь, за их-то деньги. Второе направление – электронный книжный магазин. Через него будем сбывать не только то, что останется от наших авторов, но и разные другие книги под заказ. Есть множество людей, которым проще заказать поиск и доставку товара, чем ходить по магазинам самим, и для них наценка в полцены не покажется слишком большой. Но ведь это, между прочим, 50% прибыли! Это... – Альтер вполголоса доводит развитие мысли до логического конца: – ...Это меньше, чем в наркобизнесе, но больше, чем в энергетике; остался пустяк – обеспечить объёмистый объём продаж.

Раздаются нестройные аплодисменты, затем голос председательствующего: – Интересный доклад, спасибо. Кто желает высказаться? Смелее, господа, смелее. Мы для этого и собрались. – Немного поколебавшись, поднимается Альтер, заговорщицки подмигнув Ленинградцеву и прочищая горло благообразным покашливанием. – У меня вопрос, – говорит он, – на понимание. Фальсификация истории стала общим местом, а хроники, как было отмечено, пишутся субъективными идеалистами, после чего переписываются необъективными реалистами. Под давлением законных нужд власть имущих фальсификации становятся идеологическим оружием и даже своеобразным инструментом рекламы. Это всё ясно и понятно; когда историк занимается расшифровкой текстов, он просто имеет это в виду. Слой за слоем он снимет с истории весь вымысел, и даже если после этого там вовсе ничего не останется, то он, тем не менее, вполне успешно решит свою задачу. Тут всё понятно и очевидно, и с данным аспектом исторических документов исследователи, насколько ясно из доклада, профессионально знакомы. Далее речь уже идёт о вещах не столь очевидных и не освоенных хроноскопической наукой. Мы говорим о дальнейшем развитии искусства манипулирования смыслами, а именно о фальсификации фальсификаций. Этот момент, по-моему, стоит рассмотреть особо...

В сумерках, в то неопределённо-размытое время, когда фонари ещё не горят и автомобили не сразу начинают включать фары, Андрей, сидя в такси и никак не реагируя на любопытствующие взгляды водителя, поднялся по пустынной аллее к небольшой площадке перед воротами монастыря. Немного медля и оглядывая из окна десяток припаркованных машин, рассчитался, покинул такси, критически повертел в руке пакет с невидимым для посторонних содержимым – и ровным шагом направился ко входу.

– Вы к отцу Серафиму? Так он уехал... – приветствовал его служка, оказавшийся около ворот. Андрей показал смятую визитку, и, чтобы не загораживать свет фонаря, служке пришлось шагнуть в сторону и чуть развернуться. – А, на заседание клуба, – догадался он и поднял взгляд от визитки, невольно всматриваясь в чёрные очки пришлеца. – Идёмте, я проведу. – Он отдал карточку и пошёл вперёд, показывая дорогу.

– А я вас узнал, – сказал он чуть позже, когда они уже поднимались по крутой лестнице. Андрей вздохнул и ничего не ответил. Чужая внешность, чужие комплименты, что поделаешь. Когда он изобретал свой нынешний внешний вид, хотел, вообще-то, быть исключительно оригинальным и совершенно ни на кого не похожим, но теперь, увы, приходится носить бремя чужой славы. Так получается, что когда, после долгих колебаний и раздумий, после трепетного вынашивания простой маленькой мечты – купить какую-то занятную вещицу, – однажды ею всё-таки завладеваешь, то сразу же начинаешь замечать её у множества других людей. Только впервые слышишь какое-нибудь слово – оно тут же начинает звучать со всех сторон, будто люди делают это нарочно; выдумываешь что-нибудь сногсшибательное – обязательно окажется, что ты на пути этого сногсшибательства далеко не первый. К своей наружности Андрей привык и менять её не хотел, привык и к тому, что его, принимая за телевизионное лицо, часто просят дать автограф и напрашиваются поговорить. Причём, если сказать, что я – не я, то это всего лишь будет истолковано как понятная и простительная уловка – соврать, чтоб отстали. Ох уж эти поклонники... – У брата Аристарха есть ваш диск, он его часто слушает. Ну и мы, конечно, тоже, куда ж мы денемся.

Ещё несколько шагов, подъёмов и поворотов, и они оказываются в небольшой комнатке, где становятся слышны чьи-то отдалённые разговоры – клуб заседает где-то рядом. Однако есть и другие двери, откуда доносится ровное гудение офисной техники.

– Что там? – спрашивает Андрей у своего проводника. Тот отвечает: – Там у нас интернет. Только его брат Аристарх весь вечер настраивает. Да вы заходите, посмотрите, как оно у нас... – и, увлекаясь собственными словами, препровождает дорогого гостя в комнату, напоминающую современный офис. Из типового дизайна немного выбиваются со знанием дела подобранные иконы, да ещё бросается в глаза стилизованная надпись в полстены, сообщающая всем и каждому, что здесь находится Благотворительный фонд "Святой архангел Варахиил". Комнату наполняют: корпуса компьютеров – три штуки; сидящие за ними бородачи в рясах – также в трёх экземплярах; диски с цветной полиграфией – без числа, разбросаны в беспорядке. Ближайший из них, судя по стильной обложке и несмотря на анекдотичность ситуации, содержит небезызвестную игру "Diablo" – надо полагать, она служит не то наглядным пособием для пытливых душ, не то материалом практических занятий по виртуальному истреблению нечисти. Ну да бог с ним, с Diablo.

– Посмотрите, кого я привёл! – сдержанно воскликнул между тем служка и почтительно вжался в угол при входе; монахи, вскинув головы, изучали явление свежевымытого блондина, а тот глядел из-под своих тёмных очков... собственно говоря, неизвестно куда.

– Я, вообще-то, всё больше с техникой дело имею, программы пишу, – попытался протестовать Андрей, производя над собой видимое усилие и для верности опираясь о стол. Монахи смотрели на него с интересом. – Меня почему-то все принимают за музыканта, но я – не музыкант.

– Да ладно тебе, Олег, – отозвался самый упитанный из бородачей. – Последний альбом, конечно, получился уж очень плохоньким, но ведь удачи и неудачи бывают у всех. И господь бог смывал с лица земли своё неудачное творение. И в тебе есть искра божья. Какой же ты "не музыкант"? У меня где-то был диск... – он встал и принялся рыться в развалах на своём столе, потом двинулся к столу при входе... – Осторожно, здесь проводка не в порядке, можно зацепить... – и тут учуял запах алкоголя. Андрей же с удивлением для себя ощутил, что негативное отношение к творчеству его двойника вызывает в нём самом рвущийся наружу внутренний протест; внешне, однако же, всё это проявлялось практически невидимым, но весьма едким облаком перегара. Монах обернулся назад: – Нынче ведь святых мучеников Павла и сестры его Иулиании? Отец Павел, с тебя бутылка. Посидим, поговорим о созидательном труде работников эстрады...

– Хорошо тут у вас, – сказал Андрей и попятился назад. – Но я, вообще-то, на заседание клуба пришёл. Phoenix-club, John Wolf. Я пойду. – Немного поколебался и добавил: – Может, автограф?.. – Насильно удерживать знаменитость не стали, приглашали заходить ещё. – Этот Вульф, – сказали напоследок, – больше известен как Иван Семёнович. Его легко узнать по лысине.

Иван Семёнович сидит на своём любимом месте – в кресле под окном, где сквозняк если и пробирает его всё ещё крепкое тело, то заметного вреда не приносит, но год от года лишь прибавляет доброго звона в хрустящие костяшки. В глазах экс-председателя всё ярче играют огоньки любопытства, которое теперь он удовлетворяет, по большей части, слушая выступления других. Говорит всё тот же оратор, которому Альтер задавал вопрос на понимание.

– Ещё раз, господа, я должен подчеркнуть, что роль фальсификатов в истории во многом недооценена именно потому, что вместо их вычленения из исторического материала заинтересованным лицам проще внедрить компенсирующий фальсификат, а до фактической истории никому нет дела. Но ведь и мы не ставим себе задачей разобраться в переплетениях вымысла, мы разрабатываем новые, автомаскирующие методы внедрения фальсификатов заказчика. В этом отношении, как я уже говорил, хорошо себя зарекомендовали квазидекриптивные...

Андрей замялся в дверях. Его разбирало сомнение, стоило ли сюда приходить. Он-то рассчитывал, что встретит здесь деловых людей, а не занудствующих умников, и что его насущную проблему обсудить и решить можно будет так же легко, как было найти взаимопонимание с доктором Махарашем, который в минуту воодушевлённого радушия и поделился столь ценной, как до последнего времени казалось, визиткой, где фигурировали координаты данного клуба. Тут на него стали оборачиваться, и он узнал своих бывших сотрудников – Лениграцева и Альтера. На лице первого при виде вошедшего пронеслось смятение.

– Вы к отцу Серафиму? – сказал кто-то рядом.

– Нет, я к отцу... то есть, я к господину Вульфу, с дружеским приветом от доктора Махараша, – ответил Андрей. – Хотел бы передать конфиденциально... – Он приподнял в руке пакет так, будто там находилось нечто весьма ценное или, по меньшей мере, что-нибудь алкогольное.

– Ну, раз так, подходите, – отреагировал экс-председатель и милостиво указал на стоявший подле него табурет, – мы просим присутствующих не обращать на нас внимания.

Сикорский направился к лысине под окном. О чём они говорили, мы не знаем, но вполне можем догадаться по тем предметам, которые переходили от одного к другому и обратно: та самая визитка и знакомые нам глиняные таблички. Публика же если и заинтересовались конфидентом, то виду не подала и заняла себя бормотанием и сучением ногами.

– Признаться, не совсем понял, – начал говорить Альтер, но ему помешал Ленинградцев.

– Ну и зануда этот Сикорский! – заёрзал тот на стуле. – Мне нужно освободить от него рабочее место, а он, представьте себе, не хочет! Просто удивительно: ему говорят, мол, всё, до свиданья, а он... Я думаю так: если ты специалист ценный, то устроишься без проблем. И не надо бухтеть, не надо мешать работать! – от оживления возмущённое начальство притопывало каблуком.

– Так я не совсем понял, – продолжил Альтер – зачем Андрюху, собственно, увольняют, и откуда такая срочность. Съездил человек в командировку, не самую приятную, между прочим, не успел вернуться – указывают на дверь. Некрасиво как-то. И, опять же, за что?

– Ну, здесь всё просто: как внезапно выяснилось, он завалил все шесть проектов, которые на него повесили перед отъездом, – ухмыльнулся Ленинградцев. – Не справился, значит. А так, в общем, есть распоряжение высокого руководства; по-моему, товарищ кому-то что-то не то сказал или не так сделал, а может, просто надоел. Какая разница? Дают под зад – лети, используй чужую силу. Я вот из-за него сегодня разговор неприятный имел... В личном плане я Андрюху понимаю и даже денег должен, но в деловом – у меня ведь служебная инструкция, при исполнении.

Они ещё долго так и эдак склоняли новости дня, обсасывая косточки совершенно незначительных для посторонних событий внутрикорпоративного характера; публика занималась тем же. Молодой человек в очках, которые вполне мог бы носить белогвардейский поручик с безупречными манерами, задавал докладчику, располагавшемуся рядом, популярный в этот вечер вопрос на понимание. Имеете ли вы в виду, дорогой коллега, что борьба фальсификатов распространяется не столько в прошлое, сколько, так сказать, вглубь настоящего? Да, есть такой аспект. Ведь история, как я уже говорил, – это отражение политики в коллективной памяти. Ничто не мешает варьировать степень заглубления мифа и, таким образом, распространить методы исторического фальсификализма на ближайшее настоящее, а в нём – на область внутренних идеологических инспираций и внешних внедрений в посторонний культурный контекст с его последующим разрушением, трансформацией в нужном направлении. Так, ещё в прошлом веке благодаря публикациям Носовского новохронологические построения Фоменко превратились в безобидную беллетристику; того же рода и один из ярких аспектов деятельности Жириновского; кроме того...

Но вот из-за стены неожиданно раздались первые аккорды из альбома, заставившего Сикорского, до этих пор с жаром объяснявшего что-то крайне важное своему благодушному слушателю, нерешительно вздрогнуть: надо полагать, монах всё же тогда не остановился и продолжал раскопки своего поп-архива до победного конца. Музыка стихла быстро, но она, как и подобает настоящей музыке, заставила людей шевелиться. Г-н Вульф похлопал пылкого рассказчика по руке и, легко привлёкши к себе всеобщее внимание, обратился к присутствующим с краткой, но весьма содержательной речью.

– Господа! Позвольте вам представить Андрея Сикорского; он пришёл к нам по рекомендации доктора Махараша. Только что в разговоре мы случайно затронули одну весьма интересную тему, увлеклись и договорились до того, что сочли необходимым привлечь к обсуждению более широкий круг людей. Не секрет, что если ещё совсем, кажется, недавно в наших краях идеологический продукт, может, был и просроченным, но всё же был, то сейчас его вообще нет, поскольку никто его не вырабатывает. Люди живут по законам волчьего либерализма, сами по себе, не имея так нужного для внутреннего комфорта, лёгкого для понимания, простого и отражающего действительность объяснения смысла их существованья. Вот и живут люди без идеи, как будто и не совсем люди; из них, из страны будто вынули некий стержень. Мы долгие годы, десятилетия искали рецепт, как вправить хребет обратно, а до того – как он выглядит в новых условиях и есть ли вообще. Мы проводили время в интереснейших, но бесплодных дискуссиях, и вот теперь, когда двери нашего клуба открылись, – это, кстати, была моя идея – совершенно неожиданно появляется то, что мы искали так долго. Господин Сикорский, не сочтёте ли вы за труд рассказать нам о сути вопроса? Впрочем, я сам. Итак, доктор Махараш, как это нередко бывает, озвучил давно забытые внутри нашей культуры, но ещё циркулирующие за её пределами старые идеи, которые сегодня можно снова принять на вооружение. Вспомним, господа, об основах социальной аксиологии. У всех народов, без исключения, базовые ценности основаны на единстве и борьбе комплекса таких относительных категорий, как добро и зло, любовь и ненависть, счастье и горе. Различные комбинации и акценты в приоритетах делают культуры не похожими между собой, но, между прочим, в их основе сходство есть всегда, поэтому мы и понимаем друг друга, русский с китайцем, француз с латышом. Однако различие закрепляется, накапливается в культурной традиции и превращается в общую идею, которая отличает и направляет своих, удивляет и привлекает или отталкивает чужих. Обратите внимание: если базовые антагонизирующие пары имеют собственные слова для обозначения обеих сторон вечного конфликта, то идеи более высокого уровня, свойственные молодым культурам, как правило, терминологически выражены только одним понятием в сочетании с его отрицанием. Равенство – не-равенство, свобода – не-свобода. В чём разница? В том, что эти зеркальные отражения с приставкой "не" ещё не наделены в представлении людей самостоятельной ценностью: можно служить злу, можно упиваться ненавистью, но трудно быть апологетом неравенства или несвободы. Давние члены клуба наверняка уже уловили, к чему я клоню: речь идёт о таком известном понятии, как справедливость. Это то, что обобщает чаяния нашей исторической общности людей. Известная, вроде бы, сущность, но почему о ней мы не вспоминали все эти годы? Почему о ней напоминает нам иностранец? – Андрей при этих словах заметно вздрогнул, и экс-председатель, который сейчас вёл себя так, что сия несколько обидная приставка будто начинала таять на глазах, спешно пояснил: – Господин Сикорский, это я не о вас. Доктору Махарашу, как мне кажется, совершенно случайно удалось показать нам выход из тупика, в котором мы находились без всякой видимой надежды на успех. Справедливость! Вот что всегда найдёт отклик в сердце каждого из нас. Несправедливость возмутительна и нетерпима, это болевая точка нашей совести. Справедливость! Вот что станет новой национальной идеей. Полагаю, нам всем теперь нужно как следует над этим подумать, но уже сейчас я вижу, что полезный выход от нашей деятельности, от заседаний и поездок, экспериментов и... хм... нововведений – обретает зримые очертания. Я с удовольствием уведомлю об этом наших инвесторов.

У Вульфа за спиной будто прорезались крылья, и он легко и непринуждённо стал перемещаться по комнате, с доброй улыбкой глядя на присутствующих. Те, в основном, отвечали улыбкой растерянной.

Растерянность эта, впрочем, улетучилась довольно быстро: как только поднялся и начал говорить один из уважаемых членов клуба с восточного вида усами, рисуя сигарой в воздухе едва заметные фигуры. – Да, это безусловная удача, поздравляю нас всех; но я должен по этому поводу высказать ряд соображений. Прежде всего, надо определить границы применимости данного термина. Справедливость – категория универсального характера, но вместе с тем она вряд ли выходит за пределы мира людей. Мы не можем добиваться равенства прав для электронов и атомов, для ящериц и антилоп. Другое дело – человеческие отношения; всё равно – частные или коллективные; нарушения баланса ожиданий от реальности и самой реальности переживаются в равной степени остро, как в личном плане, так и в коллективном. Уже одно это даёт нам некоторое понимание важного отличия нашей культуры от других. Если люди Запада, взращённые с идеей христианской любви, не могут ожидать этой самой любви от других народов, и если люди Востока, в их мусульманском выражении, не ждут понимания от неверных, то мы, в ком перемешалось многое и вызрело своё, мы, с нашей идеей справедливости, неся её самим себе и всем, до кого можем дотянуться, – искренне ждём взаимности от других и обижаемся, не встречая понимания.

Он стряхнул несуществующий пепел с незажжённой сигары и продолжил: – Далее, господа, следует сказать со всей определённостью: настоящая справедливость, как бы смело это ни звучало, возможна только по достижению полной анархии. И вот почему: любые управленческие структуры, любые исполняемые законы посягают на некоторую часть прав тех, кто взял бы своё при иных обстоятельствах. Законодательство и нормы морали консервируют общество и навязывают ему поведенческие нормы предыдущих поколений. А это мешает естественным реакциям индивидов и, кстати, подавляет сигнальную систему социума, из-за чего тот постепенно теряет конкурентоспособность. Сейчас я подберу пример подоходчивей... Скажем, запрещено убивать грудных младенцев, и если бы не запрет, мать-кормилица, которой пришло бы на ум избавиться от орущего чада посредством выбрасывания оного из окна, сделала бы это без зазрения совести и почти гарантированных карательных санкций со стороны соответствующих служб. И тогда бы последовала справедливая реакция дворника и жильцов, которым, с одной стороны, конечно, малыш своим криком и досаждал, но с другой – теперь уже мешает своим постлетальным присутствием. Возник бы социальный диалог... я нарочно утрирую, но обратите внимание: справедливость всегда конкретна, а совокупность всех её случаев как абстракция выражается понятием анархии.

– Логика небесспорна, но и выводы небезынтересны, – наконец проявил себя молодой председатель, который долгое время прислушивался к собственным чувствам, так зависящим от окружающей обстановки. – В любом случае, я должен сказать, что нам следует бросить старые дрязги, поскольку мы и в самом деле натолкнулись на то, что нам действительно нужно. Используя эту находку, мы легко подведём простые и ясные обоснования под новую идеологию, которую разработать также будет несложно. Вот, навскидку... Всякая демократия в своём свободном развитии, стремясь обеспечить всеобщее равенство и свободу, закономерно приходит к анархии, а неуправляемая анархия вызывает скорый приход сильной руки, плаща с кинжалом и кованых сапог. Следовательно, процессом этим нужно управлять, прибегая к известным и не очень разработкам, инструментам, силам и средствам. В тех рамках, которые, как уже справедливо отмечалось, нужно будет очертить вместе с нашими инвесторами.

– Кстати, насчёт сил, – поддержал старый председатель молодого, – причём сил могущественных. Наш дорогой гость и наш, как я смею надеяться, будущий коллега по клубу, также поделился одной весьма любопытной версией старой истории, которая, между прочим, перекликается с тем, что нам тут недавно рассказывал господин Альтер, только она имеет более солидный возраст и, насколько можно судить, довольно широко распространена в народе. Речь идёт о так называемой книге превращений, на табличках которой приведены магические заклинания, способные делать из людей различные создания, от обычных животных, и ныне населяющих землю, до всяческих мифических тварей, специально и в массовом порядке призывавшихся для решения насущных государственных задач древнего Вавилона. Полное прочтение всей книги активировало нечто деструктивное, и древний мир неоднократно разрушался, стирая с лица земли очередную цивилизацию. Так вот, в новой версии...

– Не могу не заметить, – перебил недавний докладчик, продолжая держать в руках свои бумаги, – что, судя по нехарактерному для древнего мировосприятия отсутствию персонификации разрушительных сил, идея глиняных табличек, скорее всего, является чистой воды фальсификатом. В профессиональных разработках следовало бы говорить не о разрушительном коде, а об имени бога; здесь же мы имеем дело с ученической или же любительской работой.

– Насколько я разбираюсь в демонологии и оккультизме, – поддержал беседу восточный человек, – эта история известна довольно давно. Однако если посмотреть на неё в свете фальсификационного подхода, то её можно было бы датировать концом XIX или началом XX века: ведь именно тогда внимание общественности переключилось от сугубо теософской или философской проблематики к мистицизму и всему, что с этим связано. Тут и вычленение рационального кода из каббалы, и пристальный интерес к скандинавским рунам и египетским иероглифам, и мадам Блавацкая...

"И на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным..." – послышалось бормотание со стороны входа, где, прижавшись к стене, стоял человечек в рясе. Говорил он тихо, но услышали его многие, а сидящие неподалёку Альтер с Ленинградцевым даже удивлённо переглянулись.

– Далее, обратим внимание на географический аспект. Миф распространяется в Месопотамии, где в означенный период времени он мог быть интересен колонизаторам, пока не ясно, каким именно, для того, чтобы переключить внимание аборигенов с вольнолюбивых мыслей на безобидные выдумки, а буйную энергию лиц, склонных к бомбометанию, направить на производство глиняных табличек для доверчивых иностранцев и потомков. Теперь оценим, какая из великих держав тех времен могла бы заинтересоваться культурологическим способом удержания данного региона в своих руках. Немцы были там слишком недолго, и потому их вполне должен был бы удовлетворить обыкновенный штыковой аргумент. Французы вообще всегда стремятся всё и всюду сделать французским, и поэтому их инспирации такого рода – очень большая редкость. Англичане – дело другое...

Андрей сидел и слушал, и с каждой минутой чувство собственной неуместности, как тошнота, всё сильнее обнимало его, отчего сиделось ему всё неудобней и неудобней. Он мысленно порывался встать и объяснить, что до французов с немцами ему нет никого дела, что проблема не в каких-то там национальных идеях, а в том, что его самым возмутительным образом выгнали с работы. Он смотрел на людей, с интересом рассуждающих о пустейших пустяках, топя в рассуждениях проблему, и видел, что, покружив немного на пригорке неизведанной темы, они вновь скатываются в объездную колею. Нет, так не годится; он кашлянул, привлекая внимание своего недавнего собеседника, и тот, предотвращая дальнейшие действия обеспокоенного гостя, стал шептать ему на ухо: "Мы обязательно займёмся вашим делом, я завтра лично свяжусь с нашим профсоюзным прикрытием, и они живо найдут аргументы в вашу пользу". Сказав это, он кивнул успокаивающемуся гостю, затем ещё раз кивнул, будто соглашаясь с самим собой, и после этого обратился к публике, вклинившись в паузу подходящих размеров.

– Когда мы говорим о фальсифицировании более или менее новых идеологических концепций, не стоит забывать и об условности старых, укоренившихся во времени базовых понятий, на которые опираются наши рассуждения. В частности, вернёмся всё к той же справедливости. Хоть она и всегда конкретна, как верно отметил Тариэл Ростеванович, сама по себе эта абстракция довольно-таки сильно оторвана от реальности. Поскольку в реальности происходит что? Происходит оптимальная реакция социальной среды на тот или иной раздражитель. Например, в городском транспорте вы наступили на чью-то ногу, и получили вежливый толчок локтём в бок. Если бы реакции не последовало, вы не могли бы узнать о несбалансированности ситуационного положения дел, и в дальнейшем для системы в целом это было бы не оптимально: оказалась бы повреждена нога работоспособного индивида, понижена его производительность вплоть до полной потери прогнозопригодности качества и количества вырабатываемой им продукции, которая, вполне вероятно, для социума имеет немалое значение... Или же, наоборот, вы получаете финку под ребро и умираете несвоевременной и некомфортной смертью. Это также несправедливо, поскольку реакция среды оказывается неадекватной, расточительной в плане использования социального материала уже за счёт вас. Как видно, здесь нет того многостороннего морального удовлетворения, который несёт понятие справедливости, а есть бытовое проявление некоего закона равновесия, социальный эквивалент термодинамического порядка. Таким образом, это понятие, как и все прочие того же рода, оказываются как бы подвешенными в воздухе – для специалистов. Но все они настолько прочно сидят в фундаменте современной цивилизации, что наши культуры вполне себе парят над реальностью, нимало не беспокоясь о таковом обстоятельстве. Ну, я увлёкся. Теперь скажу ещё несколько слов об анархии. Мы, конечно, можем воспользоваться разработками столетней давности, но они, как правило, ситуативны и спекулятивны. Я понимаю доктора Махараша...

Альтер с интересом слушал Вульфа, но в голове его вертелись глиняные таблички, взлёты и падения месопотамской цивилизации, и голос Ивана Семёновича как будто бы принялся постепенно отдаляться, пока не стал почти неразличимым фоном вроде гула электрической лампы. Альтер думал о том, что конец света, сиречь наступление темноты, отнюдь не обязан быть необратимым. За солнечными затмениями обыкновенно наступают солнечные просветления. Или вот ещё любопытная концепция: если свет пропадает мгновенно, то это для имеющих глаза становится неожиданным и страшным; но если он исчезает постепенно, день за днём, неделя за неделей, год за годом... Тогда всё кажется нормальным, естественным, как наступление сумерек или зимних морозов после затянувшейся осени. Так незаметно когда-то наступал и ледниковый период, и какой-нибудь неандерталец, наблюдая из-под своих мощных надбровных дуг за неощутимым движением ледника на горизонте, мог бы рассуждать, что сегодня лишь немногим холоднее, чем вчера, и нет ничего страшного. Так англосаксы из Нового Света, выпячивая вперёд свою и без того выдающуюся челюсть, не замечают надвигающегося упадка их так называемой империи добра под натиском созданного ими же и выпущенного из рук свободного мира...

Андрей скучал. Всё, чем он мог поделиться, он показал; всё, что для него можно было сделать, ему пообещали. Его рассеянный взгляд блуждал по стенам, окнам и людям, и хотелось уверить себя в том, что эти люди смогут ему помочь – ну, хотя бы некоторые из них; ведь должна же быть на свете справедливость!.. Или не должна?.. Что там говорил этот Вульф, ещё недавно казавшийся бесполезным кефирным старичком, насчёт парности слов? Зло можно превратить в добро, если хорошенько с ним потолковать; из ненависти нетрудно получить любовь, если шире раскрыть глаза; но из чего делается справедливость? Из чего?..

Ленинградцев, отвлекаясь от мысленных подсчётов количества углов пентаграммы, то и дело поглядывал на Сикорского, и когда тот реагировал, от соприкосновения их взглядов как будто возникало электрическое напряжение. И тогда в воздухе, если только кто-нибудь с фантазией удосужился бы обратить на них внимание, можно было бы слышать лёгкое потрескивание и даже видеть искры. Но людям вокруг было не до этого. Клуб теперь мало походил на классический английский парламент, где все присутствующие слушают или делают вид, что слушают, одного докладчика. Впрочем, тема разговоров, за редкими исключениями, была одна и та же: – Анархия и справедливость! – шумел клуб, – справедливость и анархия!

Вечер явно подходил к той стадии, когда всякое обсуждение должно бы плавно переместиться в более подходящее для застолий заведение, или просто закончиться, путём постепенной и естественной убыли его участников, разбегающихся по домам, или путём волевого решения самых авторитетных товарищей из числа руководства или вахтёрско-уборщицкого состава.

– В грядущем анархическом мироустройстве, – вещал кто-то, – не будет несправедливых войн...

"В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым", – снова доносилось от стены, и Альтер с Ленинградцевым опять переглянулись. Всё когда-нибудь кончается; в воздухе теперь витало не только напряжение взглядов, но и всеобщее ожидание конца, и он наступил.

Вульф, изложив публике свои соображения и, тем самым, удовлетворив суточную потребность в менторском насилии над общественным вниманием, сначала развлекался разглядыванием относительно новых посетителей, а затем и вовсе вспомнил, что рядом сидит совсем уж новенький – сидит и время от времени заглядывает в свой пакет. А, да там ведь глиняные таблички. Позвольте-ка ещё раз полюбопытствовать, уважаемый, взглянуть поближе и повертеть в руках: говорят, что некоторые изделия для туристов делают с той же тщательностью, что и те, которые когда-то производились для государева двора. А на спине у одной скульптурки из чёрного дерева ручной работы я даже видел настоящее боевое заклинание, придающее воину смелость: спину врагу показать он никогда не решится. Ну, что там у вас? Гм, сделано на совесть. Пыль времён или песок пустыни? Когда-то мы с Тариэлом Ростевановичем, между прочим, увлекались клинописной грамотой, ещё в студенческие годы. Любопытно, любопытно... Текст даже не лишён смысла. Надо всё же будет провести радиоуглеродный анализ материала. Так, так... Вершина неба... глубина бездны... сойдутся вместе...

И пропал свет.